Хозяин косо посмотрел на офицера, не стал пить и вышел из комнаты. Мы не удержались от смеха, а Шевчук даже сказал тихо:
— Наверное, он сегодня заболеет от переживаний.
Насытившись, мы хотели спеть, но Николай Иванович нас остановил, показал на часы и велел позвать хозяина. Когда тот, пошатываясь от хмеля, вошел в комнату, Кузнецов обратился к нему с длинной тирадой. Он показал пальцем на стол, одобряя угощение, потом провел рукой по своему животу (дескать, хорошо наелся) и тут же попросил теплой воды помыть руки.
— Переведите, пожалуйста, что нужно господину офицеру?
Шевчук дожевывал последний вареник и сам не знал, о чем идет речь, но, выдавая себя за знатока немецкого языка, не задумываясь выпалил:
— Господин обер-лейтенант говорит, что ему очень понравились ваше сало, колбаса, яйца и даже самогонка. Но вы дали всего этого маловато. Несите-ка еще пару килограммов сала, колбасу, яйца и бутылку первака. Да еще две буханки хлеба, мешок белой муки и ведро овса для лошадей.
Такой «перевод» был для нас неожиданным. Еще большей неожиданностью оказался он для Николая Ивановича. Но «поправить» Шевчука никто не осмелился. А он вполне серьезно продолжал:
— Офицер приказывает приготовить все за пятнадцать минут, иначе вам будет плохо. Поняли?
— Понял. Но… — мужичок хотел что-то спросить, но Миша грозно прервал его:
— Никаких «но». Идите и выполняйте!
Хозяин поклонился офицеру и вышел из комнаты, бормоча под нос:
— И куда все это он будет есть? Нажрался до бесчувствия, еще на живот показывает, дескать, полон, как бочка, а все еще подавай.
Через четверть часа все было на столе.
— На, ешь мой труд, пей мою кровь, чтоб тебя разорвало, дьявол ненасытный! — разошелся хозяин. — Ребята, бросайте вы этого изувера! Пусть его черти возьмут, а то и вам когда-нибудь насолит за вашу украинскую доброту.
И мы снова мчались по наезженной санной дороге.
— Ничего более умного ты не мог придумать, — отчитывал Шевчука Николай Иванович. — И зачем тебе это сало, яички, колбаса? Да еще и целый мешок муки… Что ты со всем этим будешь делать?
— Как что? Мы едем в город, к нашим людям. Полмешка муки отдадим Левицкой, а остальное — Соне Приходько. Раздобудем где-нибудь барана, будут пельмени! И все остальное не пропадет.
— Особенно овес, — добавил Коля Приходько. — Когда я набирал его, видел, что у этого кулака полные закрома всякого зерна. Не сам же он его вырастил. Держит двух работников, а сын служит в немецкой управе. Мы еще мало пощипали эту гадину.
Услышав о пельменях, Николай Иванович повеселел. Всегда, чтобы поднять его настроение, мы пускали в ход два «козыря». Первым была песня «Ревела буря, дождь шумел». Он очень любил эту песню и научил нас петь ее. Ну, а второй «козырь» — пельмени по-сибирски. Как мастерски ни исполнял Кузнецов роль немецкого офицера, но страсти к пельменям не мог в себе погасить. Мы не раз предупреждали его, что любовь к пельменям может сыграть с ним злую шутку.
В тот же день случилось еще одно приключение. По дороге мы встретили сани с полицаями. Коля Приходько не стал сворачивать с дороги, чтобы пропустить их. За широкой спиной нашего кучера полицаям не видно было, кто сидит сзади. Им показалось, что навстречу едут обыкновенные деревенские парни, и они, тоже не сворачивая с дороги, стали ругать Приходько:
— Эй ты, что — ослеп? Не видишь, кто едет? А ну, Грицко, слезь и дай этому олуху в ухо, чтоб знал, с кем имеет дело.
Но наш Николай первым соскочил с саней и кнутом изо всей силы начал «крестить» полицаев, приговаривая:
— Вот вам, вот вам, свинячьи морды! Смотрите лучше, кого я везу.
Полицаи уже сами увидели в наших санях немецкого офицера и виновато начали просить у Приходько извинения. Потом они вежливо свернули с дороги, и, когда мы проезжали мимо них, слышно было, как они выкрикивали: «Хайль Гитлер!»
— Теперь порядок, — довольно сказал Приходько. — Я научу вас, как надо служить немцам!
Такие «упражнения» с полицаями Коля проделывал часто. А однажды даже забрал с их подводы ковер и застелил свое сиденье.
Николай Иванович ругал его не раз за это, но не в характере Коли было отступать от своих намерений.
— Полицаи и всякие другие продажные шкуры — наши злейшие враги, — говорил Приходько. — Не было бы их, фашистам здесь пришлось бы гораздо тяжелее.
Коля был прав. Народ поддерживал нас, помогал нам. Но были и продажные твари, которые стремились выслужиться перед захватчиками, и наша ненависть к ним была не меньшей, чем к оккупантам.
— Откуда у тебя этот пистолет? — спросил меня Николай Иванович.
— Когда подбили вторую машину, она съехала в ров. Пока я подбежал, гитлеровцы уже успели выскочить и начали отстреливаться. Но кто-то из наших ребят дал по ним из ППШ, и фрицы замолчали. Даже попадали. Я заметил, как один из офицеров забежал за машину и тоже упал. У убитых мы забрали оружие, из машин прихватили портфели с бумагами. Когда операция была закончена, Борис Сухенко решил бросить под мотор гранату. «Отойди, Николай», — предупредил он меня. Я отошел немного в сторону и заметил лежащий на снегу около большой темной лужи пистолет.
— А кобура?
— Кобуру мы нашли в машине на сиденье около мертвого шофера. Но это не его пистолет, а, вероятно, того, который убежал.
— Убежал?
— Да, убежал. Я же говорил, что заметил, как один из офицеров забежал за машину и упал. И Коля видел…
— Конечно, видел, — подтвердил Струтинский. — Но это не тот, которого мы нашли за машиной, перепуганного до смерти. Тот был при оружии, он не ранен. Мы взяли живыми и мертвыми пять офицеров и двух шоферов — всего, выходит, семь фрицев. А в двух машинах может поместиться восемь человек. Не исключено, что был еще один пассажир, и он спасся.