Но и этим не ограничилась деятельность подпольщиков Жоржа Жукотинского и Владека Пилипчука: они включились в широкую пропагандистскую и агитационную работу.
Как-то, встретившись со мной, Жорж спросил:
— Нельзя ли нам регулярно получать из отряда сообщения Советского Информбюро?
— Хорошо, — сказал я, — передам вашу просьбу командованию. А что вы собираетесь делать с этими сообщениями?
— У нас в канцелярии есть ротатор и машинка с латинским шрифтом. Хотя восковка дефицитна — каждый экземпляр на учете, — но мы сумеем достать ее. Сообщения Информбюро будем переводить на украинский, польский и чешский языки и распространять среди населения. Да и на немецкий язык не мешало бы перевести, чтобы незаметно подбрасывать солдатам, едущим на фронт.
— А скажите, пожалуйста, вы только еще собираетесь печатать листовки, или на вашем ротаторе кто-то их уже изготовлял?
— Почему вы об этом спрашиваете?
— Да вот, — я вынул из кармана листовку, которая попала ко мне вместе с книжкой, и показал Жукотинскому. — Это, случайно, не ваша продукция?
Жорж взял листовку, осмотрел, прочитал, подумал немного, оживился:
— Листовка в самом деле с нашего ротатора. А я и не знал о ней. Значит, ребята тайком сделали-таки. Молодцы! Как-то зашел разговор о том, что стоило бы изготовить листовку… Это после поражения фашистов под Сталинградом. У одного из наших товарищей есть плохонький детекторный радиоприемник, и этот товарищ часто слушает, что творится на белом свете. Он и рассказал про Сталинград. Мы радовались, как малые дети. Тогда, собственно, и родилась идея — печатать листовки. Я только не знал, что такую листовку все же напечатали.
В штабе отряда замысел цементников использовать ротатор был одобрен, и мы начали регулярно привозить в Здолбунов с партизанского «маяка» свежие сообщения Советского Информбюро.
Наступило лето сорок третьего года.
Хотя гитлеровцы и лелеяли надежду на реванш за поражение на берегу Волги, положение на фронте у них было не блестяще. Но здесь, на захваченной земле, оккупанты всячески стремились задушить надежды людей на освобождение, принудить их покориться, стать послушными рабами. Как важно было в это время принести людям правдивое слово советских сводок! А разве не стоило открыть глаза немецким солдатам, которые, подстегиваемые лживыми речами Геббельса, шли навстречу собственной гибели?
Клименко прятал в условленном месте маленькие листки бумаги с сообщениями, принятыми нашими радистками. Он не знал, кто придет за этими сообщениями. А приходил Владек Пилипчук. Брал их и относил Жоржу. И уже через несколько часов, переведенные и отпечатанные в сотнях экземпляров, листовки расходились — сперва по заводу, потом по городу, потом еще дальше, в окрестные села, в Ровно, а оттуда через наших людей — в разные концы Ровенщины и Волыни. Скородинский и Шорохов завозили листовки в Ковель, там их передавали машинистам, которые вели поезда на Брест, — и вот уже листочки бумаги с обращением к народам, стонущим под ярмом гитлеровской оккупации, попадают на польскую землю. И там, как здесь, в Здолбунове, эти пламенные слова правды вселяют веру в сердца патриотов, вдохновляют их на борьбу.
Почти каждый раз, приезжая в Здолбунов, я заходил к Жукотинскому. Его жена Марыся и неродная мать Мария Львовна радушно принимали меня, и мне приятно бывало провести в этом доме несколько часов, а то и целую ночь. Для всех домашних я был паном Янеком, коммерсантом и хорошим приятелем Жоржа.
Как «пана Янека» меня представили младшей сестре Марыси, Ванде, и эта семнадцатилетняя девица, а особенно ее мать начали строить планы в отношении меня. Ведь во время гитлеровской оккупации всю молодежь, достигшую шестнадцатилетнего возраста, отправляли на работу в Германию. Исключение составляли юноши и девушки, которые женились или выходили замуж.
Позднее я узнал, что Ванда добровольно записалась на выезд в Германию. Добровольцы ехали в открытых вагонах, а не за решеткой, а девушка по дороге сбежала и вернулась домой. Об этом своем поступке Ванда рассказала только матери, никто — ни Владек, ни Марыся, ни я — о нем не знали.
Девушке грозила опасность. Поэтому, познакомившись со мной, она решила, что именно это знакомство может ее спасти. Намерения у нее были самые серьезные.
Я об этом поначалу не догадывался и по временам заходил к ним. Но когда мать Ванды начала слишком явно делать мне намеки насчет супружества, я понял, что дальше так продолжаться не может.
— Что делать? — спросил я Владека. — Признаться Ванде во всем?
— Ни за что! — возражал тот. — Она еще молода, зелена. Ей о наших делах нельзя знать; кроме вреда, это ничего не даст.
И я поверил ему, хотя впоследствии убедился, что он очень плохо знал свою сестру.
«Пану Богинскому» оставалось только прекратить свои визиты к Пилипчукам.
Все, казалось, шло хорошо, но я не был доволен состоянием дел в Здолбунове. Хлопцы работали старательно, и связь с отрядом была надежная, но что с того, если до сих пор мы не смогли подыскать человека, который вел бы постоянное наблюдение за всем, что происходит на железнодорожном узле?!
Я уже совсем было потерял надежду найти такого человека и начал обдумывать другой вариант, когда вдруг однажды услышал от Красноголовца:
— На станции работает в бригаде уборщиков бывший комсомолец Иванов. Как попал сюда — неизвестно. Говорят, будто сдался в плен немцам. Теперь никуда не ходит. Ежедневно обедает в вокзальном буфете. Может, поговорить с ним?